Приложение 

Козлов В.П.

Хлестаков отечественной "археологии",
или три жизни А.И. Сулакадзева

Что думают ученые о "Велесовой книге". - С. 199-236.

Александр Иванович Сулакадзев — наиболее известный отечественный фальсификатор исторических источ­ников, «творчеству» которого посвящен не один десяток спе­циальных работ.¹ К этому необходимо добавить, что он наибо­лее масштабный фабрикант подделок. По меньшей мере три обстоятельства дают нам основания для такого заключения: непостижимая дерзость в изготовлении и пропаганде фальши­вок, размах и «жанровое» или видовое разнообразие изделий, вышедших из-под его пера.

В случае с Сулакадзевым исследователь фальсификаций неизбежно вынужден не только обратить внимание на мотивы, технику изготовления подделок, но и попытаться пристально всмотреться в личность их автора, по-своему неординарную, которой были присущи погоня за знаниями, бессистемная лю­бознательность, романтическое фантазерство и в то же время дилетантизм, стремление выдавать желаемое за действитель­ное, решение проблем не столько с помощью знаний, сколько самоуверенным напором и остроумными выдумками.

Если верить автобиографическим записям Сулакадзева, он был потомком грузинского князя Г. М. Сулакадзе. Его отец, уже обрусевший грузин И. Г. Сулакадзев (1741—1821), воспиты­вался в одной из гимназий при Московском университете, зани­мал ряд канцелярских должностей, а с 1782 г. (до увольнения в 1808 г. в чине титулярного советника) служил рязанским губерн­ским архитектором и, как не без гордости сообщал Сулакадзев, «весь город перестроил и даже в уездах многое».² В 1771 г. И. Г. Сулакадзев женился на дочери рязанского полицмейстера С. М. Боголепова — Е. С. Боголеповой. В том же 1771 г. у моло­дых супругов в их небольшом сельце Пехлеце Ряжской округи Рязанской губернии и родился сын — А. И. Сулакадзев.

У Сулакадзева, видимо, были хорошие возможности для самообразования (о том, где он учился, нам неизвестно). Его дед по матери вел, по свидетельству внука, «записки своей жизни, кои весьма драгоценны, о царствованиях и происшест­виях».³ Эти «записки» до нас не дошли, но, как увидим ниже, они повлияли на творчество и интересы Сулакадзева. Любо­пытна и личность отца. Он имел значительную библиотеку ру­кописей и печатных книг, о чем свидетельствуют штампы на дошедших до нас книгах и рукописях: «Сулакадзев. 1771».⁴

Рано овдовев, отец Сулакадзева в 1778 г. вновь женился на некоей Е. Д. Сахновской. Сам Сулакадзев какое-то время слу­жил в гвардии, был женат на С. Шредер и с начала XIX в. обос­новался в Петербурге, где и умер в 1832 г.

От отца и деда Сулакадзев унаследовал неуемную жажду познания и интерес к различным областям науки. Вслед за де­дом он, например, занялся сбором сведений о «воздушных по­летах» в России и других странах. Продолжая увлечения отца, Сулакадзев активно пополнял библиотеку печатными книгами и рукописями. В течение многих лет он кропотливо и система­тически вел дневник, а затем «Летописец» наиболее интерес­ных современных происшествий. Сохранившиеся фрагменты за 20-е гг. XIX в. позволяют говорить о них как о примечатель­ных, во многом уникальных документах эпохи. Так, ознако­мившись уже в 1826 г. с «Горем от ума» А. С. Грибоедова, он записал: «Притом есть и колкости», а далее мстительно вспо­минает: «Разные случаи неблагодарности, против меня разных званий людьми оказанные».⁵ Впрочем, здесь не много записей о личной жизни автора, зато содержатся тщательные, скрупу­лезные выписки из газет и журналов (русских и иностранных) о политических событиях в стране и мире, известия об откры­тиях в астрономии, химии, физике, мореплавании, воздухо­плавании, сведения о ремеслах, театре, музыке, живописи, книгопечатании. Кажется, нет ни одной области знаний и ис­кусств, которые бы не интересовали Сулакадзева.

Среди многочисленных увлечений Сулакадзева особо сле­дует отметить его фанатический интерес к театральному ис­кусству. Дневники Сулакадзева пестрят записями о новостях театральной жизни Москвы, Парижа, Берлина, Петербурга. Их автор и сам пробовал свое перо в драматургии. Известны три пьесы, написанные Сулакадзевым в 1804—1805 гг. Одна из них — «Чародей-жид», где в качестве действующих лиц фигу­рируют Астролог, Анфан Лев, волшебник Эллим, куманская старуха Сивилла и т. д. Герои другой пьесы — «Волшебная опера Карачун» — волхв Карачун, чародей Полкан, молодая славянская волшебница Лада, ее соперница Мода, Кикимора, варяжский рыцарь Преал и др. Герои обеих пьес действуют в мире колдовства и романтической любви. Третья пьеса Сула­кадзева была написана им на тему русской истории. Это была драма «Московский воевода Иоанн».⁶

Специалистам в области истории театрального искусства еще предстоит, очевидно, профессионально оценить эти ранее неизвестные произведения Сулакадзева. Мы же заметим со своей стороны, что историческая драма Сулакадзева «Москов­ский воевода Иоанн» является таковой лишь по названию. Ее герои живут и действуют все в том же мифическом мире, од­нако в пьесе легко просматриваются и бытовые реалии начала XIX в. Для нас же важно другое: склонность Сулакадзева к те­атральным эффектам явно связана с его другими увлечениями, в том числе и с фальсификациями исторических источников.

Пытался постичь Сулакадзев и сферу политики. Вот обра­зец его размышлений по этому поводу, зафиксированных в дневнике за 1825 г.: «И я вернейшим чту, что Россия овладеет Константинополем и всею европейскою частию (доколе мож­но) (далее неразборчиво. —В. К.) или восстановит правление независимое..., а потом, усилясь, овладеет всем возможным.

Ее сила возрастает, и когда она остановит рост свой — тогда страсть укрепляться будет, но слабеть будет вера...».

Но вместе с тем уже из дневника и «Летописца» видно, что увлечения Сулакадзева неизменно несли на себе печать диле­тантизма. Им руководило не столько желание разобраться в сути явлений и событий, сколько стремление к чему-то таин­ственному, загадочному, от чего он получал какое-то востор­женное удовольствие. Тщательно записывая сведения об от­крытиях в самых различных областях естествознания, Сула­кадзев тут же серьезно рассуждает о смысле увиденных им снов, хиромантии; он верит в колдовство, восхищается графом Калиостро. Сулакадзева можно видеть в кругу известных, про­свещенных людей его времени, среди членов научных об­ществ, но в то же время один из современников вспоминает: «В Петербурге было одно, но очень благородное общество, члены которого, пользуясь общею, господствовавшею тогда склонностью к чудесному и таинственному, сами составляли под именем белой магии различные сочинения, выдумывали очистительные обряды, способы вызывать духов, писали апте­карские рецепты курений и т. п. Одним из главных был тут некто Салакидзи, у которого бывали собрания, и в доме его в одной комнате висел на потолке большой крокодил».⁷

Итак, перед нами мистик и хиромант, сумевший достать для отправления магических действий даже такой экзотиче­ский для России начала XIX в. предмет, как чучело крокодила. Это была одна жизнь Сулакадзева. Но не следует впадать в предубеждение относительно личности этого человека. Поми­мо занятий хиромантией и магией у Сулакадзева было много других интересов. Они составляли как бы еще две его жизни.

Титульный лист рукописи драмы А. И. Сулакадзева «Московский воевода Иоанн»

И одна из них была в высшей степени благородной. Как и отец, Сулакадзев был страстным коллекционером, или, как тогда нередко говорили, «археологом» — собирателем все­возможных древностей. Среди современников о коллекции Сулакадзева ходили самые невероятные слухи. По словам С. П. Жихарева, в марте 1807 г. Г. Р. Державин сообщил в кру­гу своих друзей, что у Сулакадзева «находится большое собра­ние русских древностей, между прочим, новгородские руны и костыль Иоанна Грозного».⁸ «Мне давно говорили, — возразил тогда археолог А. Н. Оленин Державину, — о Сулакадзеве, как о великом антикварии, и я, признаюсь, по страсти к ар­хеологии не утерпел, чтобы не побывать у него. Что же, вы думаете, я нашел у этого человека? Целый угол наваленных черепков и битых бутылок, которые выдавал он за посуду та­тарских ханов, отысканную будто бы им в развалинах Сарая; обломок камня, на котором, по его мнению, отдыхал Дмитрий Донской после Куликовской битвы, престранную кипу старых бумаг из какого-нибудь уничтоженного богемского архива, на­зываемого им новгородскими рунами; но главное сокровище Сулакадзева состояло в толстой уродливой палке, вроде ду­бинок, употребляемых кавказскими пастухами для защиты от волков, — эту палку выдавал он за костыль Иоанна Грозно­го...».⁹

В свидетельстве Жихарева можно усомниться, поскольку в нем чувствуется воздействие рассказа Вальтера Скотта «Анти­кварий», стремление найти «русского мистера Олдбока». («На огромном старомодном дубовом столе, — писал В. Скотт, — грудой лежали бумаги, пергаменты, книги, всякие мелочи и безделушки, мало чем примечательные, кроме ржавчины и древности, о которой эта ржавчина свидетельствовала... Дове­ду была показана увесистая дубинка с железным шипом на конце. Ее недавно нашли в поле, на земле Монкбарнаса, непо­далеку от старинного кладбища. Дубинка была чрезвычайно похожа на те палки, которые берут с собой гайлэндские жне­цы, когда раз в год спускаются с гор. Однако ввиду ее свое­образной формы мистер Олдбок был весьма склонен считать, что это — одна из тех палиц, которыми монахи снабжали сво­их крестьян вместо более смертоносного оружия».¹⁰)

Известны и более авторитетные высказывания о коллек­ции Сулакадзева. А. X. Востоков, которому Н. П. Румянцев в 1823 г. поручил осмотреть ее для возможного приобретения, в 1850 г. вспомнил, что «покойный Сулакадзев, которого я знал лично, имел страсть собирать древние рукописи и вместе с тем портить их своими приписками и подделками, чтоб придать им большую древность...».¹¹ П. М. Строев в 1832 г. писал Н. Г. Устрялову: «Еще при жизни покойника (Сулакадзева. — В. К.) я рассматривал книжные его сокровища, кои граф Тол­стой намеревался тогда купить. Не припомню там списка Курбского, но подделки и приправки, впрочем, весьма неис­кусные, на большей части рукописей и теперь еще мне памят­ны. Тогда не трудно было морочить».¹²

Столь суровые, скептически-уничижительные оценки кол­лекции Сулакадзева тем не менее далеко не во всем оказались справедливыми. За годы своей жизни он сумел собрать дейст­вительно большую и ценную коллекцию печатных и рукопис­ных материалов. Основу ее, как уже говорилось, составили биб­лиотека и рукописное собрание деда и отца. В дальнейшем она пополнялась покупками, дарениями, а возможно, и изъятиями при подходящих случаях из церковных и государственных хра­нилищ и библиотек. Сулакадзев, например, получил в дар ряд книг и рукописей из библиотеки своего, как он пишет, «прияте­ля» — писателя, публициста, путешественника Ф. В. Каржавина, а затем, после смерти того, приобрел всю или большую часть его библиотеки.¹³ Загадочным путем в его коллекцию попали уникальные документы — реестры рукописей, при­сланных в конце XVIII в. в Синод по указанию Екатерины II (до начала XIX в. они хранились в делопроизводстве Сино­да).¹⁴

В настоящее время известна рукопись, числившаяся в кол­лекции под номером 4967, что говорит о минимуме письмен­ных и печатных материалов собрания.¹⁵ На одной из рукописей Сулакадзев записал, что у него «более 2 тысяч рукописей вся­кого рода, окромя писанных на баргаментах».¹⁶ Трудно про­верить в настоящее время достоверность этих свидетельств: сохранившиеся каталоги библиотеки называют от 62 до 294 славянских и западноевропейских рукописей, в том числе до 12 пергаменных.¹⁷ Сегодня известно местонахождение более 100 рукописей, принадлежавших Сулакадзеву. Их состояние заставляет с сомнением отнестись к приведенному выше сооб­щению Жихарева о небрежном отношении владельца к сво­им раритетам. Наоборот, Сулакадзев явно не жалел времени и средств на то, чтобы привести их в порядок. Он составлял сборники из разных рукописей, тщательно переплетал их, ста­вил своеобразный «экслибрис» («Ма[нускрипт] бу[мажный]») и обязательно номер по каталогу. Многие рукописи испещре­ны многочисленными библиографическими справками, все­возможными заметками владельца с оценкой их содержания, демонстрирующими несомненную его любознательность и ши­рокую начитанность. Так, в одном из сборников, озаглавлен­ном самим владельцем «Источником», он сделал характерные записи: «О вампирах-кровососах — умелое сочинение и любо­пытное», «Письмо китайского императора 1712 г. — любо­пытное», «Грозного Курбскому письмо 1564 единственно лю­бопытное», «Стихи Масленнице 1746 глупо-забавные». Здесь же мы можем встретить его выписки о ведьмах, свод известий об истории изобретения пороха и оружия и т. д.¹⁸

Рукописно-книжное собрание Сулакадзева, к сожалению, постигла участь многих коллекций его времени: оно было рас­пылено после смерти владельца, а значительная часть, по-ви­димому, вообще оказалась утраченной. Немалую роль в этом сыграл сам Сулакадзев, отпугнувший коллекционеров своими фальсификациями, а также убедивший жену, наследовавшую рукописи и книги, в их огромной ценности. В 1832 г., после смерти владельца, Устрялов с нескрываемым изумлением пи­сал Строеву: «Я был у вдовы его с К. М. Бороздиным..., хочет, чтобы купили все ее книги, и притом за 25 тысяч рублей».¹⁹ Непреклонность наследницы, видимо, сыграла свою печаль­ную роль: и петербургские, и московские коллекционеры, по­началу проявившие живой интерес к коллекции Сулакадзе­ва, вскоре объявили вдове едва ли не бойкот. Наследнице не удалось продать полностью рукописи и книги. Часть их бы­ла приобретена известными петербургскими коллекционера­ми П. Я. Актовым и А. Н. Кастериным (последний распрода­вал их еще в 1847 г.).²⁰ О печальной судьбе другой, по-види­мому большей, части рукописей и книг в 1887 г. рассказал библиограф Я. Ф. Березин-Ширяев. В декабре 1870 г. на Ап­раксином дворе в Петербурге в книжной лавке он увидел «множество книг, лежавших в нескольких кулях и на полу. Почти все книги были в старинных кожаных переплетах, а многие из них даже в белой бараньей коже... На следующий день я узнал, что книги, виденные мною в лавке Шапкина, принадлежали известному библиофилу Сулакадзеву, они со­хранялись несколько лет, сложенные в кулях где-то в сарае или на чердаке, и куплены Шапкиным за дешевую цену. В чис­ле этих книг было много брошюр и рукописей, которым Шапкин, вероятно, не придавал особой ценности, и продал их на вес в соседнюю бумажную лавку».²¹ По свидетельству Берези­на-Ширяева, в этой лавке ему удалось купить несколько руко­писей, в том числе дневник Сулакадзева за 1822—1824 и 1828 гг., несколько латинских, французских рукописей, а у купца Шапкина — «все иностранные книги, которых было бо­лее ста томов, а также часть и русских», в том числе издания сочинений Раймонда Люли 1566 г., Генриха Корнелия Агриппы 1567 г. и др., ряд рукописей.²² Как пишет Березин-Ширяев, незадолго до его покупок часть коллекции (по меньшей ме­ре 70 номеров рукописей) приобрел профессор математики Н. П. Дуров (ширяевские и дуровские рукописи собрания Су­лакадзева сохранились полностью).

В настоящее время «осколки» рукописного собрания Сула­кадзева находятся более чем в двадцати пяти коллекциях, раз­бросанных в разных хранилищах страны и за рубежом. Сре­ди спасенных материалов Сулакадзева много рукописей исто­рического содержания. Это «История о Казанском царстве» в списке XVII в., Хронографическая Палея XVI в., Сказание A.  Палицына, Хронограф южно-русской редакции, отрывок Никоновской летописи в списке XVII в., сборники, списки пе­реводов исторических сочинений Вебера («Переменившаяся Россия»), Вольтера («История России при Петре I» — пере­вод с местами, исключенными в печатном издании цензурой), Страленберга, труды русских историков (А. И. Манкиева, М. В. Ломоносова и др.), сборник материалов XVIII в. о Е. И. Пугачеве. Из коллекции Сулакадзева сохранились пуб­лицистические   сочинения   С.   Яворского,   С.   Полоцкого, B.  Н. Татищева.

Известны коллекции рукописей литературного содержа­ния: список «Горя от ума» Грибоедова, три сборника пародий­ных стихотворных произведений XVIII в., в том числе знаме­нитый «Сборник Ржевского», переводы «Потерянного рая» Мильтона, «Орлеанской девы» Вольтера, языковые словари.

Среди рукописей широко представлены мистические, ма­сонские, каббалистические сочинения.

Сохранилось не менее десяти рукописных книг по домо­водству, сельскому хозяйству, фортификации, навигации, гео­дезии, пиротехнике.

Наконец, известно несколько памятников церковно-славянской и русской письменности — уставы, евангелия, жития свя­тых, патерики, молитвенники в списках XIII—XVI вв., в том числе пергаменные.

Собрание включало, если верить библиографическим за­пискам Сулакадзева на дошедших до нас рукописях, большую и ценную коллекцию печатных книг по истории, естествен­ным наукам, литературе, запрещенные издания, едва ли не полную подборку «Санкт-Петербургских ведомостей», в том числе петровского времени (материалы из нее печатались Сулакадзевым в журналах начала XIX в.²³).

И по объему, и по ценности рукописных и печатных мате­риалов коллекция Сулакадзева в его время была одной из наи­более заметных в России. Даже несмотря на ее трагическую судьбу после смерти владельца, она могла бы принести ему истинную славу. Можно сказать, что, если бы Сулакадзев не занимался фальсификацией исторических источников, его с благодарностью вспоминали бы сейчас как известного коллек­ционера, немало сделавшего для собирания и сохранения ру­кописно-книжных богатств.

Но Сулакадзев одновременно с увлечением коллекциони­рованием выбрал и еще одно занятие — изготовление и «от­крытие» фальшивых, никогда не существовавших памятников письменности, безудержное, прямо-таки маниакальное «ис­правление» подлинных памятников, фабрикацию своеобраз­ных реестров, описей, каталогов исторических материалов по отечественной и всемирной истории.

Корни этой «страсти» (или третьей жизни) Сулакадзева сле­дует искать в общественной и научной атмосфере первых десятилетий XIX в. Начало века было ознаменовано замечатель­ными открытиями в славянской и русской литературе и пись­менности: в 1800 г. вышло в свет первое издание «Слова о полку Игореве», спустя три года стал известен Сборник Кир­ши Данилова, еще через четыре-пять лет — Остромирово Евангелие. На страницах периодики появились сенсационные известия о книгах Анны Ярославны, «древлянских рукопи­сях», писанных руническими буквами, славянском кодексе VIII в., обнаруженном в Италии, и т. д. Все эти подлинные и мнимые открытия будоражили умы современников Сулакадзева. Казалось, что прошлое отечества, все больше и больше отодвигаясь в глубь веков, начинает щедро приоткрывать свои тайны. Энтузиазм первооткрывательства неизвестных источ­ников поддерживался оптимизмом, надеждой и даже уверен­ностью, что от взора исследователей скрыто еще немало па­мятников, способных перевернуть все исторические знания.

Несомненно, и Сулакадзев испытывал энтузиазм и опти­мизм первооткрывателя. Его записи на сохранившихся руко­писях коллекции говорят, что их владелец серьезно увлекал­ся поисками заинтересовавших его памятников, проявляя при этом немало энергии и деловитости. Он с жадностью ловил ка­ждый, в том числе и невероятный, слух о находках в области древней письменности. В дневнике за 1825 г. Сулакадзев, на­пример, записал сенсационную, но далекую от действительно­сти новость: «25 генваря слышал от Гр[игория] Иванови­ча] Лисенки, что в Москве в Сергиевом монастыре найден до 13 века на пергамине летописец Несторов, хотя не оригинал, но близкий к тому веку и весьма любопытный, найденный мо­нахом в ризнице Троицкого Сергиева монастыря в забитом шкафике, и свитки найдены любопытные и номоканоны древние необыкновенно».²⁴ А попавшие к нему реестры рукописей, присланные в конце XVIII в. по указу Екатерины II в Синод, он не случайно озаглавил «Где есть рукописи». В этих реест­рах он увидел надежное справочное пособие по розыску древ­них памятников.

Но с неменьшим энтузиазмом Сулакадзев использовал свою энергию и для фальсификации исторических источников. Как фальсификатор Сулакадзев, судя по воспоминаниям Жихаре­ва, становится известным в Петербурге около 1807 г., когда он сообщил Державину об имевшихся у него «новгородских рунах». Спустя три года тому же Державину, работавшему в это время над «Рассуждением о лирической поэзии», он предъ­явил выписки из якобы найденной им «Бояновой песни Славену», или «Гимна Бояну», а также известие о «Перуна и Велеса вещаниях», или «Произречениях новгородских жрецов». От­рывки из первого сочинения были даже опубликованы Держа­виным в 1812 г. в его собственном переводе.²⁵

Запись Ф. В. Каржавина в Соннике нач. XIX в.

Еще до этой публикации Державин поделился известием о находках Сулакадзева с А. Н. Олениным и Евгением Болховитиновым. Оба тотчас выразили сомнение в их подлинности. «Вы ездили, — писал Оленин К. М. Бороздину и А. И. Ермо­лаеву, — по белу свету отыскивать разные материалы к рос­сийской палеографии и едва нашли остатки какого-нибудь XI-го, а может быть, только и XII века. А мы здесь нашли че­ловечка, который имеет свиток, написанный во времена дяди и тетки Олега и приписанный Владимиром первым, что дока­зывает существование с приписью подьячих с самых отдален­ных веков Российского царства... Если же вам этого мало, то у нас нашелся подлинник Бояновой песни...».²⁶ Болховитинов же написал Державину: «Славянорунный свиток и провещания новгородских жрецов лучше снести на конец, в обозре­ние русских лириков. Весьма желательно, чтобы вы напечата­ли сполна весь сей гимн и все провещания жрецов. Это для нас любопытнее китайской поэзии. Сулакадзев или не скоро, или совсем не решится издать их, ибо ему много будет противоречников. А вы как сторонний и как бы мимоходом познако­мите нас с сею диковинкою, хотя древность ее и очень сомни­тельна. Особливо не надо вам уверять читателя о принадлеж­ности ее к I-му или V-му веку».²⁷ В письме к одному из своих приятелей в январе 1811г. Болховитинов еще более решитель­но высказался на этот счет: «Сообщаю вам при сем петербург­скую литературную новость. Тамошние палеофилы или древностелюбцы отыскали где-то целую песнь древнего славяно­русского песнопевца Бояна, упоминаемого в Песни о полку Игореву, и еще оракулы древних новгородских жрецов. Все сии памятники писаны на пергаменте древними славяноруни­ческими буквами задолго якобы до христианства».²⁸ В 1812 г. Болховитинов сообщил присланную ему Державиным выпис­ку из «Гимна Бояну» Н. М. Карамзину в разгар работы того над «Историей государства Российского». Заинтригованный открытием, Карамзин немедленно просил своего корреспон­дента объяснить: «Кто имеет оригинал, на пергаменте писа­ный, как сказано? Где найти и давно ли известно? Кто перево­дил?» — а заодно выражал желание получить «верную копию с Гимна Боянова, действительного или мнимого».²⁹

В 1816 г., готовя второе издание своего «Рассуждения», Державин просил писателя В. В. Капниста обратиться к Сулакадзеву и взять у него «окончание песни Бояновой Одину»: «Скажи ему от меня, что я его прошу убедительно еще ссудить меня списком с той песни и с ответов новогородских жрецов, ибо та песнь у меня между бумагами моими завалилась, что не могу найти; а ответов новогородских жрецов, хотя и обещал мне список, но еще от него их не получал, и мне все эти редко­сти хочется внесть в мое рассуждение для любопытства охот­ников, но не под моим именем, а под его, как и в книжках „Бе­седы" напечатано».³⁰

Запись А. И. Сулакадзева в Соннике, продолжающая запись Ф. В. Каржавина

Многие годы текст «Гимна Бояну» полностью не был из­вестен. Ю. М. Лотман нашел его список в архиве Державина в 60-х гг. нашего (т. е. XX. — Ред.) столетия. Свой оригинал Сулакадзев здесь описывает следующим образом: «Рукопись свитком на пергамине, писана вся красными чернилами, бук­вы рунические и самые древние греческие». Список разделен на два столбца: левый заполнен «руническими письменами», а правый содержит перевод «рунического» текста. Весьма показательна приписка Сулакадзева: ссылаясь на отсутствие «древних лексиконов», он сообщает читателю, что его пере­вод «может быть и неверен».

Воспользуемся примером, приведенным Лотманом, ко­торый дает возможность получить представление о «подлин­ном» тексте «Гимна Бояну» и его переводе.

Данный образец «рунического» текста красноречиво пока­зывает, что в нагроможденных здесь псевдоанахронизмах, об­разованных от корней славянских слов, бесполезно искать ка­кой-либо смысл. «Рунический» текст, по замыслу Сулакадзе­ва, должен был подтвердить древность «Гимна Бояну» — чем темнее, непонятнее такой текст, чем больше в нем заумных слов, искусственных архаизмов («удычь», «кон уряд умыч кипня», «Очи вды кнен клу точи» и т. д.), тем более древним должен представляться источник. По словам Лотмана, древ­ность памятника, в понимании Сулакадзева, состояла не про­сто в непонятности его текста для читателя нового времени, а в принципиальной непонятности.

Но если «рунический» текст, написанный к тому же изо­бретенными самим Сулакадзевым буквами, отразил достаточно примитивные представления фальсификатора о признаках древности славянских письменных памятников, то его пере­вод «Гимна Бояну» вызывает куда больший интерес. Как от­метил Лотман, это «произведение, не имеющее сюжета, а со­стоящее из отдельных отрывочных изречений». С этим можно согласиться в том смысле, что в «Гимне Бояну» нет действия. Однако краткие изречения явно объединяет фигура древнерус­ского певца Бояна. «Гимн Бояну» представлен как чудом сохра­нившийся «остаток» «песнотворений» древнерусского поэта и певца. Не случайно фальсификатор озаглавил его: «Песнь, сви­детельствующая Бояновы прославления престарелому Славену и младому Умилу, и злому Волхву врагу». В этой песне рас­сыпаны многочисленные исторические реалии «седой древно­сти», как они представлялись Сулакадзеву. Здесь фигурируют князь Славен и его старшины, мужественные воины, просла­вившие в сражениях свои мечи еще до легендарного князя Кия, упоминаются некие «Сигеевы дела», Валаам (с ним мы еще не раз встретимся), который «злато хранит», и т. д.

И вместе с тем «Гимн Бояну» содержит еще один, пожа­луй основной, пласт информации. Он раскрывает загадочную фигуру «песнотворца Бояна», к которой было приковано об­щественное внимание России начала XIX в. в связи с очень не­ясным и единственным упоминанием о нем в поэме «Слово о полку Игореве». Прежде всего в «Гимне Бояну» подробно представлено родословное древо певца. Оказывается, Боян — «Славенов потомок», внук певца Злогора, память о котором «волхвы истребили», сын Буса, «охранителя младого Волхва». Одновременно рассказано и о самом Бояне. Это — старый во­ин, очевидец многих сражений, едва не погибший от «дальних народов», человек, потерявший в битвах слух, не раз тонув­ший, а теперь воспевающий «Сигеевы дела».

Иначе говоря, «перевод» «Гимна Бояну», несмотря на свою бессюжетность, представлял известную цельность. Под­делка вводила в общественный оборот образец творчества ре­ально существовавшего, но малоизвестного и загадочного ис­торического лица, содержала вымышленные факты его био­графии, рассказывала о событиях древней истории. Более того, «Гимн Бояну» знакомил еще с одним, даже более древ­ним поэтом и певцом — Злогором. Несмотря на отсутствие в «Гимне Бояну» хронологии событий, очевидно, что повест­вование ведется о глубокой древности. Подделка пропаганди­ровала идею высокого уровня развития славянского народа, к которому принадлежал Боян: в обществе, описанном здесь, су­ществовали суды, славившиеся своей справедливостью, раз­витые денежные отношения (оплачивался даже труд стихотвор­ца), были высокая письменная культура и «песнотворчество». На первый взгляд перед нами — пример бессознательной модернизации фальсификатором общественных отношений древности, а также плод «оссианического поветрия», охватив­шего Европу после известных подлогов Д. Макферсона. Одна­ко дело вряд ли сводилось только к этому. Смутные представ­ления Сулакадзева, почерпнутые им из книг, о «варварском» периоде в истории народов, почему-то не побудили его разви­вать тему жизни своих героев того времени, когда их согрева­ли, как сказано мимоходом в «Гимне Бояну», только «звери­ные меха». Наоборот, в патриотическом воодушевлении он последовательно раскрывает тему славы, победоносных похо­дов славян. Это вряд ли можно признать случайным — фаль­сификатор по-своему интерпретировал научные споры XVIII— начала XIX в. об уровне общественного и культурного разви­тия славян. Своим изделием он явно преследовал цель попол­нить доказательствами ту точку зрения, согласно которой сла­вяне оказались едва ли не преемниками Древнего Рима, опе­режая по своему развитию все остальные народы Европы. В этом смысле Сулакадзев действовал по логике Д. Макферсона и В. Ганки, хотя, разумеется, и не столь умело.

Тем не менее «Гимн Бояну» первоначально произвел силь­ное впечатление на современников-непрофессионалов. Об этом можно судить и по переводу Державина, по тому, что поддел­ка как вполне достоверный исторический источник использо­вана в биографии Бояна, опубликованной в 1821 г. в «Сыне Отечества». «В сем гимне, — писал литератор Н. И. Греч, — довольно подробно сам Боян о себе рассказывает, что он пото­мок Славенов, что родился, воспитан и начал воспевать у Зимеголов, что отец его был Бус, воспитатель младого Волхва, что отец его отца был Злогор, древних повестей дольный пе­вец, что сам Боян служил в войнах и неоднократно тонул в во­де».³²

Впрочем, как мы могли убедиться выше, в научных кругах к «Гимну Бояна» сразу же сложилось недоверчивое и даже откровенно скептическое отношение, поддерживавшееся тем, что владелец так и не осмелился опубликовать полностью свою «драгоценность». Окончательный приговор этой подделке был произнесен Болховитиновым. Касаясь изобретения славянской письменности и отметив, что некоторые из западных ученых хотели оспорить первенство Кирилла и Мефодия в изобретении славянского алфавита, относя его возникновение даже к IV в., Болховитинов далее продолжал: «Некоторые и у нас хвалились также находкою якобы древних славено-русских рунических письмен разного рода, коими написан Боянов гимн и несколько провещаний новгородских языческих жрецов, будто бы пято­го века. Руны сии очень похожи на испорченные славянские буквы, и потому некоторые заключали, якобы славяне еще до христианства издревле имели кем-нибудь составленную осо­бую свою рунную азбуку и что Константин и Мефодий уже из рун сих с прибавлением некоторых букв из греческого и иных азбук составили нашу славянскую!.. Такими славено-русскими рунами напечатана первая строфа мнимого Боянова гимна и один оракул жреца... Но и сие открытие никого не уверило».³³

Читатель, однако, ошибется, если подумает, что разоблаче­ние фальсификации «Гимна Бояну» смутило Сулакадзева. От­нюдь нет, оно лишь подвигло его на более продуманные и ос­торожные действия, а главное — на поиск иных форм и видов подачи и изготовления подделок исторических источников. Более того, постепенно он перешел на поточную фабрикацию подделок.

Одна из них всплыла лишь спустя много десятилетий по­сле ее изготовления. В 1823 г. винницкий архиепископ Иоанн Теодорович во время объезда своей епархии в «глухом уг­лу Подолии» приобрел пергаменную лицевую рукопись на 113 листах. Рукопись поразила архиепископа своей древно­стью: в ней имелись даты 999 г. и 1000 г. от Рождества Христо­ва. Ее поля, свободные места были сплошь заполнены мно­гочисленными приписками известных и ранее неизвестных исторических деятелей Руси X—XVII вв. В их числе фигури­ровали первый новгородский епископ («Иоаким от Корсуни»), первый российский митрополит Леон, патриарх Никон, в биб­лиотеке которого в 1652 г. находилась рукопись, некие Оас, Урса, Гук, Володмай, чернец Наленда-«псковит» и т. д. Но, по­жалуй, наиболее замечательны в обнаруженной рукописи две приписки. В первой говорилось, что настоящим молитвенни­ком новгородский посадник Добрыня благословил великого князя Владимира («Благословлю Володимярю. Добрыня въ с[вя]темъ Хрещении Василию»). Вторая приписка представля­ла собой дарственную запись Владимира, согласно которой он возвращал молитвенник Добрыне для поминания его грешной души.³⁴

Приписки свидетельствовали об обнаружении самой древ­ней из известных до этого русских рукописей, восходящей к великокняжеской библиотеке, а затем бережно сохранявшейся православным духовенством вплоть до патриарха Никона, по­сле которого она попала к некоему Михаилу Чечетке.

Иоанн Теодорович не стал делать секрета из своей наход­ки. Она вызвала огромный интерес среди украинской интелли­генции. Спустя два года «молитвеннику» великого князя Вла­димира, как он стал с тех пор называться, был посвящен спе­циальный доклад И. И. Огиенко на заседании научного товарищества имени Т. Г. Шевченко во Львове, на основе ко­торого автор затем опубликовал специальную статью.³⁵

Доклад и статья Огиенко вносили существенные поправки в слухи о сенсационном открытии. Знакомство с рукописью показало, что она включала действительно молитвенник, од­нако была новгородского происхождения и создана не ранее XIV в. Констатировав эти бесспорные обстоятельства, Огиен­ко тем не менее отнюдь не дезавуировал ее значения. Оставляя в стороне палеографический анализ наиболее важного в руко­писи — приписок, он решительно заявил, что «молитвенник» представляет собой северорусскую копию подлинной рукопи­си 999 г. украинского происхождения, которая зафиксировала и все имевшиеся в оригинале X в. приписки.

Однако и столь хитроумная интерпретация, призванная хоть как-то поддержать значимость «молитвенника» как древ­него памятника украинской письменности, не смогла спасти его от уничтожающего разоблачения. В 1928 г. разбору статьи Огиенко посвятил свою работу М. Н. Сперанский. Проведя де­тальный палеографический анализ приписок, Сперанский лег­ко и убедительно показал, что и речи не может идти об их сколько-нибудь значительной исторической ценности. Напом­нив, что рукопись «молитвенника» была известна еще в 1841 г. как происходящая из собрания Сулакадзева,³⁶ Сперанский ло­гично связал фальсификацию ее приписок с этим лицом. Пе­ред нами, писал Сперанский, «подлинная рукопись новгород­ского происхождения XIV в., но с поддельными приписками, сделанными позднее, притом по письму, подражающему с па­леографической точки зрения неудачно письму древнему, — обычная манера Сулакадзева...».³⁷

Ко времени развенчания фальшивки Сперанский имел все основания при атрибуции ее автора ссылаться на «обычную манеру Сулакадзева» в подделках письменных источников. И из литературы, и самому Сперанскому уже были хорошо из­вестны несколько подобных изделий Сулакадзева, в которых подлинные рукописи «удревнялись» фальшивыми приписка­ми.

Судьба таких рукописей оказалась во многом аналогичной судьбе «молитвенника» великого князя Владимира. Еще в 1881 г. князь П. П. Вяземский сослался в своей работе о мона­стырях на Ладожском и Кубенском озерах на пергаменный «вселетник» новгородского митрополита XI в. Илариона как на вполне достоверный источник. В нем под 1050 г. говори­лось: «Се лето принесоша съ Валаама Новуградъ Великий преподобныхъ Сергия и Германа у трети разъ».³⁸

Сперанский разыскал эту рукопись, представляющую со­бой церковный устав в списке XV в. Здесь, как и в «молитвен­нике», на свободных местах киноварью более темного цвета, чем в подлинной рукописи, Сулакадзевым все в той же безыс­кусной манере письма «под древность» (примитивным уста­вом) сделан ряд приписок. Первая из них сообщала, что руко­пись написана иноком Ларионом в память пребывания в Печерском монастыре в 1050 г. Вторая приписка повествовала, со ссылкой на «древнее письмо», о путешествии апостола Ан­дрея Первозванного в Киев, Смоленск, Новгород, Грузино, на Валаам.

Сперанский обнаружил еще две части этой рукописи, раз­деленной Сулакадзевым. В них также имелись фальсифициро­ванные приписки. В одной части сообщалось, как можно по­нять из крайне туманного текста, о поминании в 1050 г. княгини Ирины Ярославны и «окрещенных костею» Ярополка и Олега. Вторая часть той же рукописи содержала запись о ее написании игуменом (очевидно, церкви Святого Михаила) Сильвестром при киевском князе Владимире Всеволодовиче с устава митрополита Илариона, написанного Ранко Ухичем.³⁹

В руках Сперанского побывало и еще несколько подлин­ных рукописей с приписками Сулакадзева, содержащими вы­мышленные факты прошлого. Одна из них представляла перга­менную рукопись XIII—XIV вв., в которой Сулакадзев сде­лал две приписки: 1367 г. «Зуты посадницы» и 1116 г. «Жарослава». Последний молился за ладожского посадника Павла и просил Бога помочь закончить строительство церкви Богоро­дицы и печи в монастыре на острове Валаам не по образцу, имевшемуся на «Ярославле дворе», а «баннюю», как в Варяжске устроил игумен Антоний «по-печерному».⁴⁰ Вторая — бу­мажная рукопись конца XVII в. — содержала приписку, где заверялось, что рукопись еще в XII в. принадлежала князю Игорю.⁴¹ В третьей рукописи (на бумаге начала XVIII в.) в пространной записи, сделанной Сулакадзевым, говорилось, что написана она в 1280 г. инокиней, бывшей женой князя Ярослава Ярославича, в знак поминания его души. Здесь же сообщалось, что в этот год скончался митрополит всероссий­ский Кирилл, были «громи мнози», упоминались дети Яросла­ва — Святослав, Михаил и Ярослав.⁴² В четвертой рукопи­си — Хронографе в списке XVI в. — Сулакадзев фальсифици­ровал запись о ее создании в 1424 г.⁴³

Не обошел своим вниманием Сулакадзев и другие руко­писи. Так, сборник XVIII в., содержащий материалы по эко­номическим вопросам, он назвал «Сокровище известных тайн и экономии земской и о должности пахотного человека», что в целом соответствовало содержанию, но не утерпел и отнес время его создания к 1600 г.⁴⁴ Аналогичным образом Сула­кадзев поступил и еще с одной рукописью XVIII в.⁴⁵ Нако­нец, церковный устав в списке XIII—XIV вв. фальсификатор удревнил припиской на последнем листе — записью о его принадлежности великой (?) княгине Анне Ярославне, суп­руге французского короля Генриха I.⁴⁶

Подлинных рукописей, фальсифицированных приписками Сулакадзева, сохранилось много, только их перечисление за­няло бы не одну страницу. Но и приведенные нами примеры красноречиво говорят о мотивах, которыми руководствовался фальсификатор. В первую очередь — это стремление «соста­рить» рукописи, польстить самому себе как коллекционеру и продемонстрировать такие «раритеты», которые могли вы­звать изумление и восхищение современников. Однако целый ряд фальсифицированных приписок содержат не только даты, но и любопытнейшие по своей значимости и уникальности ис­торические факты. Для чего же они были нужны петербург­скому коллекционеру?

Заметим, что «деятельность» Сулакадзева надо рассматри­вать в общем контексте исторических поисков, которые вели ученые начала XIX в., причем по проблемам, носившим дис­куссионный характер, будь то знаменитая журнальная поле­мика о «банном строении» или споры о существовании так называемого Реймского Евангелия Анны Ярославны. Как че­ловек начитанный, Сулакадзев своими фальсификациями пы­тался вмешаться в такие споры и даже поставить в них точку «новыми» историческими данными.

Но дело не ограничивалось только этим. Сулакадзев вы­ступил еще и на поприще «историописательства», создания исторических сочинений, в которых «раритеты» его собрания занимали важнейшее место.

В своем дневнике за 1825 г. Сулакадзев оставил любопыт­ные заметки: «Мои мысли об истории России и о прочем». Пусть не погневается читатель на обширную выписку из этих «мыслей» — они по-своему любопытны и характеризуют круг увлечений и планы фальсификатора: «Сколько мне в жизни моей не случалось читать рукописей на пергамине и бумаге, шелковильной и хлопчатой и тряпичной разных веков и после об оных рецензии, критики, своды о них извлечений, но за все­ми разысканиями в оных нахожу малое число тех мест, на кои бы можно было определительно положиться, а особливо в тех предметах, кои меня интересовали, но, как видеть можно, мно­гое пропало или не открыто еще, чему есть и примеры, ибо всякий историк открыл многое. Татищев сказал нам многие рукописи, Щербатов сообщил извлечения из римских библио­тек выписки Альбертранди и прочих. Карамзин отыскал мно­гие важные источники, Общество древностей печатает также многое любопытное и открывает оное в рисунках. Архив Кол­легии иностранных дел, печатая грамоты и договоры на осно­вании богатого дателя своего граф[а] Н. П. Румянцева, издал в лист ч[асти] I, II, III и сообщил любопытные акты многие. Из­датель журнала П. П. Свиньин многое сообщил драгоценное. Северный архив А. Ф. (вместо Ф. В. — В. К.) Булгарина по возможности открывает полезное для истории, Вестник Евро­пы также иногда помещает до истории касающееся, а равно и частные издатели многое открыли, а особливо преосвящен­ный Евгений [Болховитинов].

Я извлекаю из всех источников о монетах русских, о оружиях, платьях (т. е. одежде), кушаньях (т. е. пище), названи­ях смесей оных при столах княжих и царских, увеселениях до христианства и по христианстве, суевериях, обрядах, жертво­приношении, поминовении тризненных, коммерции во всех ее видах в России, путешествиях во всех веках, а особливо до XIII века. Песни древние Кирши Данилова я считаю все но­выми XVII века, ибо в них весь стиль и действия не древ­ние, даже имена являют смесь выдуманного с мнимыми названиями, схожими на старинные. У меня собраны многие прибавочные имена славянские, мужские и женские, и к оным нравственные или приуроченные, в сходство физиогномии, телосложения. И лицеизображения и даже уродли­вости, так давали имена, чему многие есть примеры в исто­рии и летописях».⁴⁷

«Мысли» красноречиво характеризуют личность Сулакадзева. Перед нами, с одной стороны, человек, который, несо­мненно, хорошо осведомлен в делах современной ему исто­рической науки. С другой стороны, поражают апломб, само­уверенность его суждений и оценок. Особенно замечательно критическое рассуждение Сулакадзева о достоверности песен Сборника Кирши Данилова, по поводу которых в научной ли­тературе его времени разгорались споры. Заслуживает внима­ния и свидетельство о творческих планах Сулакадзева. Оказы­вается, перед собой он поставил задачу создания свода извес­тий о древнерусском быте, торговле, обрядах и т. д. В свете этого становятся понятными те многочисленные библиографические заметки, приписки, поправки фальсификатора, кото­рыми испещрены принадлежавшие ему рукописи.

Сохранилось и несколько его исторических упражнений. Это уже упоминавшееся сочинение «О воздушном летании в России», а также «Хождения или путешествия россиян в раз­ные страны света» (с упоминанием путешествий Бояна в I в. и Люмира в X в. и со ссылками на собственные подделки: «Боян. Повесть I века, ходил повсюду. Песнь его. На пергамине свит­ком. У Сулакадзева в библиотеке. 1823»; «Люмир. Певец X ве­ка в Вышеграде. О нем в песне Забоя и Славоя...)»,⁴⁸ «История изобретения пороха и оружия для оного», «О древней иконо­писи и живописи в России».⁴⁹

Красноречивым образчиком подобных произведений Су­лакадзева стал и «Опыт древней и новой летописи Валаамско­го монастыря».⁵⁰ Основу этого сочинения составил труд иеро­монаха Мисаила «Историограф Валаамского монастыря, или Разыскание о его древности и показание настоящего его поло­жения», имевшийся в коллекции Сулакадзева и послуживший источником некоторых его фальсификаций.⁵¹ В «Опыте» наря­ду со ссылками на подлинные источники широко цитируются уже упоминавшиеся «Гимн Бояну», в котором обещается вос­петь Невское (Ладожское) озеро, «вселетник» митрополита Илариона с рассказом о перенесении в 1050 г. с Валаама в Новгород мощей преподобных Сергия и Германа и путешест­вии Андрея Первозванного на Валаам. В «Опыте» Сулакадзев впервые привел и выписки из «древославянских проречений на пергамине V века», где говорилось, что Андрей Первозван­ный «от Иерусалима прошел Голяд, косог, Роден, скеф и скиф и славян смежными лугами».

Иначе говоря, в работе Сулакадзева по истории Валаам­ского монастыря его прежние фальсификации стали играть уже роль не просто «раритетов», а исторических источников — важных «свидетельств» давней истории духовной обители Се­вера. Более того, автор «Опыта» использовал еще одну свою фальсификацию. Здесь он впервые сослался на принадлежащую ему рукопись «Оповеди». В ней, по его словам, рассказы­вается о возникновении Валаамского монастыря в X в. и о кре­щении тогда же преподобным Сергием некоего лица «во имя Куанта». Сулакадзев привел из «Оповеди» и рассказ о путе­шествии на Валаам Андрея Первозванного, который поставил здесь крест и «мужа камени содела».

«Оповеди», как и ряду других фальсификаций Сулакадзева, была суждена долгая жизнь, хотя у многих едва ли не сразу она вызвала и сомнения. Например, игумен Валаамского мо­настыря Дамаскин в 1850 г. писал Востокову: «Титулярный советник Александр Иванович Сулакадзев, трудившийся мно­го лет над составлением истории Валаама, приводит в рукопи­си, хранящейся в нашем монастыре, следующее заимствован­ное им из рукописной „Оповеди":

...Сколь вероятно это сказание и находится ли оно в печат­ном издании?».⁵²

Ответ Востокова был категорическим: «Что касается при­веденной вами в письме вашем выписки из сочинения Сулакадзева, то она не заслуживает никакого вероятия... эта так на­зываемая им „Оповедь" есть такого же роду собственное его сочинение, исполненное небывалых слов, непонятных словосокращений, бессмыслицы, чтоб казалось древнее».⁵³

После рассказанного читатель уже не удивится, узнав, что «Оповедь» не исчезла как важное «свидетельство» древности Валаамского монастыря. В 1841 г. ее данные вошли в «Ма­териалы для статистики Российской империи», в 1852 г. в книге «Остров Валаам и тамошний монастырь» она преподне­сена как зафиксировавшая достоверное «местное предание» о существовании на острове уже в X в. иноческой обители, ос­нованной преподобным Сергием, греком по происхождению, от которого принял крещение Герман, в язычестве называвшийся Мунгом.⁵⁴ В четырех первых изданиях «Описания Валаамского монастыря», начиная с 1864 г. и вплоть до 1904 г., когда вышло пятое издание, «Оповедь» использова­лась как подлинный исторический источник. А не так давно ее опять попытались ввести в круг исторических свидетельств: «Журнал Московской Патриархии» со ссылкой на нее упомя­нул о пребывании в Карелии Андрея Первозванного,⁵⁵ совет­ский историк В. Б. Вилинбахов сослался на это сочинение как подтверждающее путешествие Андрея Первозванного на Ва­лаам.

«Опыт» Сулакадзева, написанный им, очевидно, накануне прибытия в Валаамскую обитель в 1819 г. Александра I, пришел­ся по сердцу церковнослужителям, особенно Валаамского мона­стыря. Во-первых, в нем «документально» подтверждалась ле­генда о приходе на Русь Андрея Первозванного. Вокруг легенды бушевали страсти, причем ее опровержение рассматривалось подчас, говоря словами известного публициста и общественного деятеля начала XIX в. В. Н. Каразина, как «легкомысленные ус­мешки кощунов над религией». Во-вторых, сочинение Сулакад­зева подтверждало древность Валаамского монастыря, его знат­ность и богатство в прошлом. С помощью фальсифицированных источников Сулакадзев доказывал в своем труде, что Валаам из­древле был заселен не карелами и финнами, а славянами, создав­шими здесь государство двенадцати князей по типу новгород­ского, имевшее связи даже с римским императором Каракаллой. «Опыт» имел вполне определенную идейную направленность. Он оказался несвободным и от примитивного угодничества. Об этом свидетельствует тот факт, что в выдуманном маршруте пу­тешествия Андрея Первозванного Сулакадзев упомянул о мес­течке Дроузино, трактуя его как «Грузино».

В селе Грузино находилось имение графа А. А. Аракчеева. Легендарное известие Степенной книги о путешествии Анд­рея Первозванного с упоминанием «Друзина» (оно было при­ведено еще в 1784 г. в книге Манкиева) с имением всесильного временщика попытался соединить не только Сулакадзев, но и Каразин. В 1816 г. он в письме к Аракчееву сообщал об этом «великой важности» известии, полагая, что оно дает «селу се­му преимущество пред всеми селами и городами Российской империи». «Не говорю, — заключал Каразин, — чтобы оный (анекдот, как назвал автор письма известие Степенной кни­ги. — В. К.) был для нас в нынешнее время столько же досто­верен, как, например, события при Петре Великом и при Ека­терине Второй, — историческая истина не бывает математи­ческою. Довольно, что он весьма вероятен, что он не противоречит ни разуму, ни истории..., что его нельзя прохо­дить молчанием или отвергать, яко очевидное изобретение».⁵⁶ Как видим, льстя Аракчееву, Каразин все же счел необхо­димым как-то оговориться относительно достоверности этих данных. Сулакадзеву даже таких оговорок не требовалось — он смело использовал недостоверное известие Степенной кни­ги в «Оповеди», превратив его в древнее сообщение.

«Аппетит приходит во время еды» — эта поговорка точно характеризует не только масштабы, но и характер подделок Сулакадзева: «аппетит» будоражил его фантазию, подталки­вая на новые фальсификации, подчас чрезвычайно оригиналь­ные. В последние годы жизни Сулакадзев уже не мог удовле­твориться составлением отдельных подделок — его едва ли не болезненная страсть требовала большего размаха. Так, в его воображении постепенно созревает замысел подделки целого корпуса источников — их коллекций.

Этот путь был подсказан Сулакадзеву самим развитием ис­торической науки. Именно в период расцвета его «творчества» в России появляются справочные пособия по рукописным и книжным собраниям. В 1825 г. издается и первое печатное опи­сание частной коллекции рукописей, принадлежавших графу Ф. А. Толстому, а в последующие годы — продолжение этого описания.⁵⁷ Подготовленное известными археографами и биб­лиографами того времени К. Ф. Калайдовичем и П. М. Строе­вым, оно было составлено по всем требованиям науки — здесь указывались важнейшие палеографические признаки рукопи­сей и книг, время их создания, названия произведений и т. д.

Описание библиотеки Толстого, ряд других ценнейших печатных описаний стали для фальсификатора незаменимыми источниками всевозможных сведений.

Под их воздействием у Сулакадзева созрел замысел созда­ния каталога или реестра, в котором можно было бы назвать рукописные и печатные редкости, неизвестные ни собирате­лям, ни ученым. Так возникло его сочинение под названием «Книгорек, то есть каталог древним книгам как письменным, так и печатным, из числа коих по суеверию многие были про­кляты на соборах, а иные в копиях созжены, хотя бы оные од­ной истории касались; большая часть оных писаны на перга­мине, иные на кожах, на буковых досках, берестяных листах, на холсте толстом, напитанном составом, и другие».⁵⁸

Таким образом, «Книгорек» обещал перечень потрясающих по древности и уникальности содержания произведений, напи­санных на пергаменте, холсте, бересте и буковых досках (мы знаем, как позднее трансформировались эти самые «буковые доски» в одну из подделок другого лица, принадлежащего дру­гому времени). Фантастическая ценность таких памятников подчеркивалась и разделами «Книгорека»: «Книги непризнаваемые, коих ни читать, ни держать в домах не дозволено», «Книги, называемые еретические», «Книги отреченные» и т. д.

«Книгорек» упоминал ряд реально существовавших, но не известных в оригиналах или списках произведений отечест­венной и славянской письменности. Ученые мечтали разы­скать их. О них Сулакадзев узнал из Стоглава, «Истории» Ка­рамзина, книги Калайдовича «Иоанн, экзарх Болгарский» (1824 г.), впервые включавшей сочинения С. Медведева «Ог­лавление книг, кто их сложил» и «О книгах истинных и лож­ных».⁵⁹ Кстати, именно последние и подтолкнули Сулакадзева на использование этой жанровой разновидности в своих под­делках. Но фантазия фальсификатора оставила позади «Оглав­ление книг, кто их сложил» и «О книгах истинных и ложных».

При знакомстве с «Книгореком» читатель неизбежно дол­жен был быть повергнут в состояние даже не столько востор­га, сколько нервного потрясения. Здесь назывались:

«1) Синадик, или Синодик, на доске вырезанной, был в Нове городе в Софийском соборе, всех посадников и вклады их, предревней;

2) Даниил, игумен черниговский, книга Странница 1105 года;

3) Криница 9 века, Чердыня, Олеха вишерца, о переселе­ниях старожилых людей и первой вере;

4) Жидовин, рукопись одиннадцатого века киевлянина Радивоя о жидах-самарянах и других, кто от кого произошел;

5) Патриарси. Вся вырезана на буковых досках числом 45 и довольно мелко: Ягипа Гана смерда в Ладоге IX века о пере­селенцах варяжских и жрецах и писменах, в Моравию увезено;

6) Адам. Заключает: жития святых Новгородс[ких] заму­ченных] от идолопоклонник[ов]: холмоградскых XIII века в Сюзиомках, сочине[ние] Деревской пятины купца Дымки;

7) Ексох. Рукопись VIII века о видениях и чудесах, есть с нее и копия у расколь[ников] волховских;

8) Исаино видение, рукоп[ись] 14 века, Плотинского кон­ца тысячника Янкаря Оленича, множество чудес, видений Древнего и Нового Завета;

9) Лоб Адамль, X века, рукоп[ись] смерда Внездилища, о холмах новгородских, тризнах Злогора, Коляде вандаловой и округе Буривоя и Владимира, на коже белой;

10) Молниянник, 7 века Яна Окулы, о чудных сновидени­ях и наветы о доброй жизни;

11) Месяц окружится, псковита Лиха;

12) Коледник V века дунайца Яновца, писанный в Киеве о поклонениях Тройским горам, о гаданиях в печерах и Днеп­ровских порогах русалами и кикимрами;

13) Волховник... рукопись VI века колота Путисила, жив­шего в Русе граде, в печере;

14) Путник IV века;

15) Поточник VIII века, Солцеслава;

16) О Китоврасе, басни и кощуны... на буковых досках вы­резано и связаны кольцами железными числом 143 доски, 5 ве­ка на славенском...».⁶⁰

Мы привели лишь малую часть уникумов «Книгорека». Со­чинив столь необычный документ, Сулакадзев, кажется, и сам поверил в его подлинность. Он включил в эту фальшивку и ряд своих более ранних изделий, а потом напротив этих «произве­дений» с гордостью отметил, что они есть в его собрании.

И все же «Книгорек» мы вправе рассматривать как проме­жуточный этап в «деятельности» Сулакадзева. Ее итогом стал «Каталог книг российских и частью иностранных, печатных и письменных, библиотеки Александра Сулакадзева». Он со­ставлен, по всей видимости, в последние годы жизни фальси­фикатора и был рассчитан на то, чтобы привлечь внимание к его библиотеке с целью ее продажи, то есть преследовал чисто коммерческий интерес.

Существовало не менее двух редакций этого каталога. Список первой (пространной) редакции, ныне утраченный, со­держал перечень свыше 1438 книг и рукописей.⁶¹ Второй спи­сок, являющийся сокращенным вариантом первого, упоминал 290 рукописей и непосредственно перечислял 62.⁶²

«Каталог» знаменовал «новый шаг» в освоении автором методик фальсификации источников. Он составлен с учетом многих принципов, разработанных учеными в первые десяти­летия XIX в. при подготовке справочных пособий. «Драгоцен­ности» библиотеки распределены в нем по двум разделам: «На пергамине книги и свитки» («Рукописи на пергамине») и «Ру­кописи в книгах на бумаге». Каждая рукопись имеет в нем свой порядковый номер, выделенное заглавие, указывается количество ее листов, материал, на котором она написана, со­общается об имеющихся приписках, даются библиографиче­ские и иные сведения о входящих в нее сочинениях и т. д. По­казательно и внимание Сулакадзева к палеографическим при­знакам рукописей. Об одной рукописи он сообщает, что «паргамент тонкий и, как атлас, гладкий, какой с 10-го века редко попадается»; о другой пишет, что в ней «буквы в парга­мент врезало»; в третьей отмечает — «паргамент и почерк да­ют мысль точно XI века»; в четвертой — «паргамент старый, и видно много лет была эта рукопись в употреблении»; в пя­той — «письмо старинное без всяких правил и без расстано­вок»; в шестой — «в ней самый слог древнеславянский, цер­ковный, всякого палеографа и археолога удовлетворить мо­жет» и т. д.⁶³ В «Каталоге» фигурирует даже рукопись из числа тех, «которые были кидаемы в огонь в 642 году по повелению калифа Омара, из Александрийской библиотеки», и далее, не удержав свою фантазию, Сулакадзев отмечает, что на ней со­хранились «признаки сжения сверху».

«Каталог» содержит перечень как действительно имев­шихся в коллекции подлинных рукописей и произведений, в том числе с приписками Сулакадзева, так и полностью сфабри­кованных им. Среди них — «Сборостар», «Родопись», «Ков­чег русской правды», «Идоловид», уже известные нам «Гимн Бояну», «Перуна и Велеса вещания», «Молитвенник великого князя Владимира», «Вселетник» 1050 г., «Уставник», «Причник», «Канон» 1280 г. и др.

«Каталогу» не было суждено сыграть той роли, на которую рассчитывал автор. Стремившийся поспевать за развитием на­учных исторических знаний, Сулакадзев все-таки к концу жизни отстал от них безнадежно. В начале 30-х гг. было уже невозможно столь примитивно дурачить не только специали­стов — знатоков рукописной литературы, но и сколько-ни­будь образованного читателя, знакомого хотя бы с «Историей государства Российского» Карамзина. «Каталог» так и остался памятником примитивной изобретательности его автора.

Сулакадзев, как мог убедиться читатель, — один из глав­ных «героев» нашей книги. Именно поэтому интересно про­следить за мотивами и приемами изготовления его подделок. Из сказанного выше видно, что фальсификатор страстно же­лал видеть в коллекции «раритеты». Под последними он преж­де всего подразумевал древние рукописи, а также источни­ки со свидетельствами об их принадлежности историческим лицам. Сулакадзев также выдумывал события, лица, факты, стремясь с их помощью разрешить дискутировавшиеся в нау­ке вопросы, а то и откровенно польстить кому-либо, будь то церковнослужители Валаама, Державин или Аракчеев. Мож­но спорить относительно того, что преобладало в его мотивах: честолюбие, меркантильные интересы или болезненное убеж­дение в своих возможностях с помощью фальсификаций уста­новить историческую истину. Скорее же всего «творчеством» Сулакадзева руководили все эти, а может быть, и иные, не­известные нам соображения. Нельзя не признать зато целого ряда оригинальных моментов в его приемах фабрикации под­делок. «Книгореком» и «Каталогом» он как бы связал серию сво­их фальсификаций в единое целое, от чего должно было соз­даться впечатление их большей достоверности. Безусловно, от подделки к подделке Сулакадзев совершенствовал отдель­ные элементы техники своего производства с учетом реаль­ных достижений науки. Его первая большая подделка — «Гимн Бояну» — в качестве первоочередного признака древности содержала бессмысленное слогонагромождение. То же самое можно сказать и относительно других фальсификаций, например «Оповеди». Иначе говоря, какое-то время Сулакадзев не придавал решающего значения палеографическим при­метам, отдавая предпочтение «непонятности» текста, что от­крывало больше возможностей для его вольной и фантастиче­ской интерпретации.

Но время шло, и действительные открытия в русской и сла­вянской письменной старине, успехи исторической науки за­ставляли фальсификатора быть осторожнее. Евгений Болховитинов, например, дал блестящий палеографический анализ под­линного памятника — грамоты князя Мстислава новгородско­му Юрьеву монастырю, создав, по существу, целый трактат — пособие по палеографии.⁶⁴ Палеографические снимки почерков рукописей, филиграней стали неотъемлемой частью научных публикаций Румянцевского кружка. В 1823 г. появляется пер­вое отечественное пособие по филигранологии — труд воло­годского купца Ивана Лаптева «Опыт в старинной русской ди­пломатике», вскоре издается ряд аналогичных пособий.

И Сулакадзев становится более изобретательным. Он все шире начинает прибегать к фальсифицированным припискам на недатированных рукописях, надеясь, что с помощью науч­ных приемов анализа его «художества» не скоро обнаружатся. Он настолько уверовал в это, что без стеснения относит руко­пись, например, XVIII в., написанную скорописью, к XII в., когда скорописи просто не существовало. Сами приписки Су­лакадзев старается стилизовать под почерк подлинной руко­писи, хотя делает это, как правило, в высшей степени неискус­но. В этой связи необходимо упомянуть еще один его труд: «Буквозор самых древних, средних и последних времен... аз­буки и письма».⁶⁵ В данном случае нельзя не отдать должного Сулакадзеву. В то время, когда ученые приступили к целена­правленному и систематическому сбору и публикации палео­графического материала, он также решил не «отстать» от нау­ки. Его замысел был не лишен остроумия: поняв, что неискус­ные подделки под древний почерк грозят возможным разоблачением, фальсификатор решил поставить изготовле­ние своих фабрикации на «научную» основу. В «Буквозоре» старательно срисованы наиболее характерные начертания букв разных времен и систем алфавита. По сути дела, им была составлена своего рода палеографическая таблица реальных графем. С ее учетом Сулакадзев старался подражать почеркам разного времени и даже изобретал никогда не существовавшие системы письма, в том числе и «рунического».

О том, что фальсификатор в конце концов осознал важное значение палеографических примет и других данных в удосто­верении «подлинности» изделий, красноречиво говорит, на­пример, то, как постепенно им усложнялась характеристика «Гимна Бояну». В описании, представленном Державину, фи­гурировал пергаментный свиток, исписанный красными чер­нилами «руническими» и греческими буквами. В «Книгореке» к произведению дается уже подробная аннотация и вводятся новые палеографические признаки: «Боянова песнь в стихах, выложенная им, на Словеновы ходы, на казни, на дары, на гра­ды, на волхвовы обаяния и страхи, на Злогора, умлы и тризны, на баргаменте разном, малыми листами, сшитыми струною. Предревнее сочин[ение] от 1-го века, или 2-го века».⁶⁶ В «Ка­талоге» «Гимн Бояну» расцвечен новыми подробностями и признаками достоверности: «Боянова песнь Славену — буквы греческие и рунические. Время написания не видно, смысл же показывает лица около 1 века по Р. X. или позднейших времен Одина. Отрывки оной с переводом были напечатаны Г. Р. Дер­жавиным под заглавием: „Чтение в Беседе Любителей Русско­го Слова", 1812 г., в книге 6-й, стр. 5 и 6. В „Записках" же им­ператрицы Екатерины II на стр. 10 изд. 1801 г. изъяснено: „Славяне задолго до Рождества Христова письмо имели", а по сказаниям Несторовым и иным видно, что они древние исто­рии письменные имели. Равномерно в сочинении Зизания 1596 г. (в Вильне) — „Сказание, како состави св. Кирилл азбу­ку по языку словенску" на стр. 29 значится: „Прежде убо словяне суще погани (язычники) чертами читаху и гадаху". Дра­гоценный сей свиток любопытен и тем, что в нем изъясняются древние лица, объясняющие русскую историю, упоминаются места и проч.».⁶⁷ Как видим, теперь Сулакадзев снабдил опи­сание «Гимна Бояну» уже целым «ученым трактатом», в кото­ром для удостоверения подлинности фальшивки фигурируют такие авторы, как Зизаний, Екатерина II и Державин.

На этом можно было бы и завершить наш рассказ о Сулакадзеве, воздав ему должное за страсть к коллекционирова­нию, осудив за фальсификации и подивившись странной, если не болезненной, увлеченности его этими делами. И все же рас­сказ будет неполным, если не остановиться на феномене, кото­рый можно назвать «синдромом Сулакадзева». Давняя народ­ная мудрость гласит: «Единожды солгав, кто тебе поверит». Увы, в случае с Сулакадзевым эта мудрость подтверждается по меньшей мере трижды — именно столько нам известно случаев, когда Сулакадзеву легко и бездоказательно приписы­вали подделки, возможно и польстившие бы его честолюбию, но... принадлежавшие другим авторам.

Среди многочисленных увлечений Сулакадзева особое ме­сто занимал интерес к воздухоплаванию и его истории. Фраг­менты дневника фальсификатора, дошедшие до нас, наполне­ны выписками из газет и журналов начала XIX в. о воздушных полетах в разных странах и в разные времена. Видимо, в ка­кой-то момент Сулакадзев решил систематизировать накоп­ленные им факты, создать если не специальный труд, то свое­образный справочник о всех известных ему полетах. Так воз­никла рукопись «О воздушном летании в России с 906 лета по Р. X.», присоединенная им к другому аналогичному по харак­теру сведений и форме труду — «Хождения или путешествия россиян в разные страны света».⁶⁸

К реализации своего замысла Сулакадзев подошел со свой­ственным ему размахом. К «воздушным летаниям» он отнес даже данные фольклорных записей Сборника Кирши Данило­ва, например о полете Змея Тугариновича. Старательно шту­дируя публикации древнерусских источников, он выписывал из них все, что хотя бы в малейшей степени имело отношение к полетам — будь то сказание, легендарные сюжеты или ре­альные факты, имевшие место в прошлом. В рукописи есть данные о попытках воздушных полетов в России в XVIII в., извлеченные Сулакадзевым из дел рязанской воеводской кан­целярии, а также ссылки на записки его деда Боголепова.

Аккуратно написанная, с минимальным числом поправок, рукопись Сулакадзева производит впечатление вполне добро­совестного свода таких свидетельств. Благодаря наличию ссы­лок на использованные при ее подготовке материалы можно легко проверить каждый приводимый Сулакадзевым факт о воздушных полетах в России. Исключение составляют лишь дела Рязанской воеводской канцелярии и ныне неизвестные записки Боголепова. Приведем несколько образцов таких за­писей Сулакадзева. «992 года Тугарин Змеевич вышиною 3-х сажен, умел палить огнем. У Сафат реки замочило Тугарину крылья бумажные (?!). Падает Тугарин со поднебеси. — Древ­ние российские стихотворения, 1804 г.»; «1724 года в селе Пехлеце Рязанской провинции: приказчик Перемышлева фаб­рики Островков вздумал летать по воздуху. Сделал крылья из бычачьих пузырей, но не полетел... Из записок Боголепова»; «1745 года из Москвы шел какой-то Карачевец и делал змеи бумажные на шестинах, и прикрепил к петле. Под него сделал седалку и поднялся, но его стало кружить, и он упал, ушиб но­гу и более не поднимался. Из записок Боголепова».⁶⁹

Эту работу Сулакадзева обнаружил в библиотеке извест­ного коллекционера Березина-Ширяева историк воздухопла­вания А. А. Родных. В 1901 г. он приобрел ее у наследников Березина-Ширяева и затем опубликовал в журнале «Россия».⁷⁰ Публикация не привлекла особого внимания. Зато спустя де­вять лет, когда все тем же Родных труд Сулакадзева был опуб­ликован вторично, теперь уже фототипически,⁷¹ он получил более широкий резонанс: в том же году фотокопии отдельных страниц рукописи были выставлены в Мюнхенском музее ис­тории науки и техники. В опубликованной рукописи сенсаци­онным оказалось известие о том, что «1731 года в Рязане при воеводе подьячей нерехтец Крякутной фурвин сделал как мячь большой, надул дымом поганым и вонючим, от него зделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше бере­зы, и после ударила его о колокольню, но он уцепился за ве­ревку, чем звонят, и остался тако жив, его выгнали из города, он ушел в Москву и хотели закопать живого в землю или сжечь. Из записок Боголепова». Особый интерес к этой записи вполне понятен: речь шла о первой отечественной попытке устройства воздушного шара и полете на нем, попытке, опере­дившей более чем на пятьдесят лет аналогичные опыты брать­ев Монгольфье. Именно так сулакадзевское известие и было интерпретировано в предисловии Родных, подчеркнувшего, что Россия имела славные страницы в истории воздухоплава­ния, опережала в этом деле другие страны, но к началу XX в. оказалась в числе отстающих из-за препятствий, чинимых эн­тузиастам воздушных полетов.

Правка неизвестного в рукописи А. А. Сулакадзева по истории воздушных полетов в России.
Фотоснимок сделан в инфракрасных лучах

Тетрадь Сулакадзева «О воздушном летании в России» стала использоваться как вполне авторитетное первое спра­вочное пособие по истории отечественного воздухоплавания. Долгое время не вызывало никаких сомнений и приведенное здесь известие о полете Крякутного. Его имя вошло в одно из изданий Большой Советской Энциклопедии; в пору борьбы с «космополитизмом» он стал национальным героем, утвердив­шим отечественный приоритет в воздухоплавании. 225-летне­му юбилею «полета» Крякутного была посвящена специаль­ная почтовая марка, в Нерехте у памятника подьячему прини­мали в пионеры. В работе историка русской науки и техники Б. Н. Воробьева сообщение тетради Сулакадзева уже допол­нялось новыми драматическими подробностями атеистической направленности. «Необходимо, — писал он, — разыскать... до­кумент из истории русского воздухоплавания, хранившийся до 1935—1936 гг. в одной из церквей города Пронска (Рязан­ской области). В этой церкви хранилась особенная книга, отно­сящаяся к XVIII в. По ней в известные дни провозглашалась „анафема" (проклятие) согрешившим чем-либо против рели­гии. В данной книге в числе подлежавших анафеме значился и подьячий Крякутной, совершивший „греховную" попытку ле­тать».⁷²

В сферу научного изучения тетрадь Сулакадзева с записью о Крякутном вновь попала в начале 50-х гг. нашего (т. е. XX. — Ред.) века, когда она поступила в Рукописный отдел Библиоте­ки Академии наук СССР. Тетрадь оказалась как нельзя кстати в связи с развернутой тогда работой над фундаментальным изда­нием сборника документов «Воздухоплавание и авиация в Рос­сии до 1917 г.». При непосредственном знакомстве с руко­писью составители сборника и сотрудники Библиотеки Ака­демии наук обнаружили исправление в записи о Крякутном. Ре­зультаты фотоанализа показали, что первоначально здесь вме­сто «нерехтец» читалось «немец», вместо «Крякутной» — «крщеной» (то есть крещеный), вместо «фурвин» — по всей ви­димости, фамилия крещеного немца — «Фурцель». Итак, пер­воначальная запись, оказывается, имела совсем иной смысл: не­кий крещеный немец, по имени Фурцель, поднялся в Рязани на воздушном шаре, наполненном дымом.

Марка, выпущенная в СССР в честь «полета» подьячего «Крякутного»

Прочитанная заново подлинная запись, конечно, наносила болезненный удар по патриотизму составителей сборника «Воздухоплавание и авиация в России до 1917 г.». Приходи­лось выбирать: или в интересах науки прямо сказать, что не существовало подьячего Крякутного, или, как в свое время Родных, умолчать об имеющихся в рукописи исправлениях. Составители нашли иной и прямо-таки достойный восхищения выход: в примечании к публикации записи о Крякутном они невинно заметили, что в «записи за 1731 г., рассказываю­щей о подъеме рязанского воздухоплавателя (все так — и Фурцель, и Крякутной могут быть названы «рязанским возду­хоплавателем». — В. К.), имеются некоторые исправления (и это так. —В. К.), затрудняющие прочтение части текста, отно­сящейся к лицу, совершившему подъем (а это уже, мягко гово­ря, натяжка, граничащая с недобросовестностью. — В. К.)».⁷³

Но уже спустя два года после выхода названного сборника появилась статья сотрудника Рукописного отдела Библиотеки Академии наук, в которой все было поставлено на свое ме­сто.⁷⁴ Правда, легендарный Крякутной и после этого регуляр­но всплывал на свет божий в качестве реального историческо­го лица (например, в романе В. Пикуля), хотя эпизод с рукопи­сью Сулакадзева стал классическим примером фальсифика­ций в лекциях и пособиях по палеографии.

И все же на этом история с рукописью «О воздушном лета­нии в России» не заканчивается. В. Ф. Покровская, автор ста­тьи о результатах фотоанализа, вполне определенно заявила, что исправления в рукописи были сделаны самим Сулакадзевым. Однако такой вывод не подтвержден палеографическим анализом. В данном случае сработал «синдром Сулакадзева».

Не может быть использован в качестве довода и аргумент о мотивах подделки. Главная цель очевидна: автор стремился доказать приоритет россиянина в полетах на воздушном шаре. Однако в равной мере этим могли руководствоваться и Сулакадзев, и позднейшие владельцы его рукописи, например Род­ных.

В предисловии мы упомянули о «Влесовой книге», или «До­щечках Изенбека». Примечательно, что автор первой статьи в нашей стране, разоблачившей эту фальшивку, — Л. П. Жуков­ская — заявила о ее принадлежности перу Сулакадзева.⁷⁵ В той или иной степени этой точки зрения придерживались долгое вре­мя и другие ученые, пока не стало ясно, что «Влесова книга» — изделие ее комментатора и издателя Ю. П. Миролюбова. И в этом случае сыграл свою роль «синдром Сулакадзева». Пожалуй, единственное, что связывает «Дощечки Изенбека» с Сулакадзевым, — это фальсифицированная запись в «Книгореке» о «бу­ковых досках», которая и могла послужить толчком для под­делки Миролюбова.

Наконец, третий раз «синдром Сулакадзева» заявил о себе в статье историка Н. Н. Воронина о подделанном «Сказании о Руси и о вещем Олеге». Этой подделке посвящена специальная глава нашей книги, поэтому здесь мы лишь скажем, что Воро­нин, определяя авторство «Сказания», уверенно, но без ка­ких-либо оснований связал его с именем Сулакадзева.⁷⁶ Таким оказался своеобразный авторитет этого фальсификатора, и се­годня невольно довлеющий над исследователями. Случается, что и с помощью подлогов можно оставить о себе память в ис­тории. Кому что нравится — скажем мы в заключение.

__________________________

1 Наиболее полную библиографию работ о нем см.: Ревзин Л. Я. Бессмерт­ный Сулакадзев // Рус. лит. 1979. № 3.

2 Козлов В. П. Новые материалы о рукописях, присланных в конце XVIII в. в Синод // Археограф. ежегодник за 1979 г. М., 1981. С. 87.

3 ОР РГБ. ф. 96. Д. 14. Л. 35.

4 Впрочем, эти штампы можно рассматривать и как очередную, трудно объ­яснимую мистификацию А. И. Сулакадзева — указание на год его рождения, а не на принадлежность книг и рукописей отцу.

5 ОР РГБ. Ф. 96. Д. 27. Л. 18; Д. 87. Л. 177.

6 СПбИИ. Колл. 238. Оп. 2. Д. 149/1.

7 Протасов А. П. Из записей и воспоминаний протоиерея Г. П. Смирно­ва-Платонова // Рус. архив. 1897. № 9. С. 113.

8 Д[митрий] Я[зыков]. Оригинальный русский антиквар // Рус. вестн. 1898. Т. 256. С. 327.

9 Там же. С. 238.

10 Цит. по: Корабли мысли: Зарубежные писатели о книге, чтении, библио­филах: Рассказы, памфлеты, эссе. М., 1980. С. 69—70.

11  Переписка А. X. Востокова в повременном порядке... // Сб. ст., чит. в Отд-нии рус. яз. и словесности АН. СПб., 1873. Т. 5. Вып. 2. С. 391—392.

12 ПыпинА. Н. Подделки рукописей и народных песен//Памятники древней письменности. СПб., 1898. Т. СХХѴІІ. С. 6—7.

13 Полонская И. М. Книги из библиотеки и с автографами Ф. В. Каржавина в собрании Отдела редких книг // Труды ГБЛ им. В. И. Ленина. М., 1978. Т. 14. С. 13—164.

14 Козлов В. П. Новые материалы о рукописях, присланных в конце XVIII в. в Синод. С. 87—88.

15 Описание рукописей князя Павла Петровича Вяземского. СПб., 1902. С. 33.

16 Сперанский М. Н. Русские подделки рукописей в начале XIX в. (Бардин и Сулакадзев) // Проблемы источниковедения. М., 1956. Вып. V. С. 63.

17 Там же. Примеч. 2.

l8 OP БАН. 24. 5. 38, оборот верхней крышки переплета.

19 Барсуков Н. Жизнь и труды П. М. Строева. СПб., 1878. С. 237—238.

20 Подробнее см.: Козлов В. П. О рукописях П. Я. Актова // Памятники куль­туры. Новые открытия: Ежегодник. 1982. Л., 1984. С. 124—127.

21  Березин-Ширяев Я. Николай Павлович Дуров // Библиограф. 1887. № 1. C.  7.

22 Там же. С. 5—6.

23 См., например: Известие об аудиенции кн. Антиоха Кантемира при фран­цузском дворе в 1738 г. // Отечеств. зап. 1826. № 7. Ч. 28. С. 202—203.

24 СПб.ИИ. Коля. 238. Оп. 1. Карт. 149. Д. 2а. Л. 13.

25 Державин Г. Р. Рассуждение о лирической поэзии // Сочинения Держави­на с объяснительными примечаниями Я. Грота. СПб., 1872. Т. 7. С. 585—587.

26 РГБ. Ф. 211. Карт. 3623. Д. 3.

27 Цит. по: Пыпин А. Н. Подделки рукописей и народных песен. С. 2.

28 Там же. С. 3.

29 Там же. С. 4.

30 Там же.

31  Лотман Ю. М. «Слово о полку Игореве» и литературная традиция XVIII—начала XIX в.: Слово о полку Игореве — памятник XII века. М; Л., 1962. С. 403.

32 О песнопевце Игореве // Сын Отечества. 1821. Ч. LXXII. С. 34—37. Статья без подписи.

33 Болховитинов Е. Словарь исторический о бывших в России писателях ду­ховного чина. 2-е изд. СПб., 1827. С. 58—59.

34  Сперанский М. Н. Русские подделки рукописей в начале XIX в. С. 91—92.

35  Огиенко И. И. Молитвенник князя Володимера Великого 999 року // Стара Украіна. Львів, 1925. Кн. V.

36 Отечественные записки. 1841. № 5.

37  Сперанский М. Н. К истории русских рукописных подделок // Доклады АН СССР: Сер. В. Л., 1928. № 9. С. 183.

37 Вяземский П. П. Монастыри на Ладожском и Кубенском озере: Памятни­ки древней письменности. СПб., 1881. Кн. 1. С. 19.

39 Сперанский М. Н. К истории русских рукописных подделок. С. 183—190.

40 Он же. Русские подделки рукописей в начале XIX в. С. 93.

41 Там же.

42 Там же. С. 94—95.

43 Там же.

44 Там же. С. 99.

45 Там же.

46 Там же. С. 100.

47 ЛОИИ. Колл. 238. Оп. 1. Карт. 149. Д. 2а. Л. 74—75 об.

48 БАН. Собр. текущих поступлений. № 637. Л. 1—5.

49 Там же. 24.5.38. С. 119; ЛОИИ. Колл. 238. Оп. 2. Карт. 149. Д. 2. Л. 1—8.

50 В настоящее время местонахождение рукописи этого труда Сулакадзева неизвестно. В 1889 г. она еще хранилась в Валаамском монастыре. — См.: Шляпкин И. Рукописи Валаамского монастыря // Библиограф. 1889. № 10—11. С. 199.

51 ОРРГБ. Ф. 96. Л. 17.

52  Переписка А. X. Востокова. С. 390.

53  Там же. С. 391—392.

54 Материалы для статистики Российской империи. СПб., 1841. Ч. 2. С. 59; Остров Валаам и тамошний монастырь. СПб., 1852. С. 11.

55 Журнал Московской Патриархии. 1974. № 12.

56 Сочинения, письма и бумаги В. Н. Каразина, собранные и отредактиро­ванные проф. Д. И. Багалеем. Харьков, 1910. С. 553—556.

57 Калайдович К. Ф., Строев П. М. Обстоятельное описание славяно-рос­сийских рукописей, хранящихся в Москве в библиотеке... графа Федора Андрее­вича Толстого. М., 1825.

58 Пыпин А. Н. Подделки рукописей и народных песен. С. 8.

59 В его «Летописце» за 1818 г. содержится запись: «Книги запрещены собо­ром 1551: Адам, Енох; Сифова молитва. Адамль завет; Варфоломеевы вопросы о Соломоне; Китовраси; Еунатиевы муки; ...мартолой, Остролог, Остропомиа, Ча­ровник, Громник, Молнияник; ...Коледник, Метание, Мысленик; Сносудец; Волховник; Звездочетец, Путник, Рафли, Шестокрыл, Воронограй, Зодей, Алио-пах, Аристотелевы врата, Злотоструй; Глубина; Криница, Жидовин, Лоб Адамль». Здесь же — отсылки на Стоглав, Карамзина и Калайдовича. — ОР РГБ. М. 2638. Л. 25.

60 Пыпин А. Н. Подделки рукописей и народных песен. С. 10—13.

61  Макаренко М. Молитвенник великого князя Володимера и Сулакадзев // Сб. Отд-ния рус. яз. и словесности АН СССР. Л., 1928. Т. СІ. № 3. С. 486; Сперан­ский М. Н. Русские подделки рукописей в начале XIX в. С. 90—98.

62 РГБ. Ф. 310. Д. 871. Опубликован: Сперанский М. Н. Русские подделки ру­кописей в начале XIX в. С. 90—98.

63 Там же. С. 91—94.

64 Евгений Болховитинов. Примечания на грамоту великого князя Мстисла­ва... // Вестн. Европы. 1818. № 15—16. С. 201—255.

65 ОР РГБ. Ф. 96. Д. 54. См. также: Библиографические заметки и указатель новых книг // Рус. филолог. вестн. 1884. № 4. С. 337—338.

66 Пыпин А. Н. Подделки рукописей и народных песен. С. 12.

67 Сперанский М. Н. Русские подделки рукописей в начале XIX в. С. 90—91.

68 ОР БАН. № 637.

69 Воробьев Б. К Рукопись А. И. Сулакадзева «О воздушном летании в Рос­сии» как источник историографии по воздухоплаванию // Труды по истории тех­ники. М., 1952. Вып. 1. С. 122—127.

70 Россия. 1901. №889.

71 Родных А. Старинные опыты воздухоплавания в России//Вестн. воздухо­плавания. 1913. № 3. С. 11.

72 Воробьев Б. Н. Рукопись А. И. Сулакадзева. С. 127.

73 Воздухоплавание и авиация в России до 1917 г.; Сб. документов и мате­риалов. М, 1956. С. 13.

74 Покровская В. Ф. Еще об одной рукописи А. И. Сулакадзева. (К вопросу о поправках в рукописных текстах) // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. XIV. С. 634—636.

75 Жуковская Л. П. Поддельная докириллическая рукопись. (К вопросу о ме­тоде определения подделок) // Вопросы языкознания. 1960. № 2. С. 114. См. наст. изд., с. 37.

76 Воронин Н. Н. «Сказание о Руси и о вечем Олзе» в рукописях А. Я. Артынова. (К истории литературных подделок начала XIX в.) // Археограф. ежегод­ник за 1974 г. М. 1975. С. 183.